39
Я в окошке утром ранним
наблюдаю осторожно:
это в море вам – Голландец,
а на небе – Запорожец.
Много лет катил куда-то
по шоссе и бездорожью,
а потом вдруг стал крылатым,
мой Летучий Запорожец.
Вот парит он без усилья,
сам же все решить не может:
то ли сбросить к черту крылья,
то ли реять Запорожцем.
40
Дни нанизаны на бечеву ожидания.
Монотонный мотив повторяет прибой.
Ни тоски нет, ни времени, ни расстояния –
только вечер и ветер, пропахший тобой…
Бесполезная мысль рвется в поисках выводов.
Из обрывков напутает ветер стихи.
Моя нежность прикрылась зарей опрокинутой
от разорванной, спутанной, злой чепухи…
41
Твой зверик распускается,
как утренний цветок.
Лениво поднимается
бутоном на восток.
Сквозь кожицу головочка
проглянет, не спеша.
В росинках всю морковочку
целую, чуть дыша.
Все больше, все уверенней,
все тверже твой побег.
Такая в нем немерянность,
что кажется, навек.
Обласканный, балованный,
все на пути сметя,
он входит в растворенную,
раскрытую – в меня.
42
Уезжаю, уезжаешь
каждый раз как навсегда.
Расставанье превращает,
удлиняет дни в года.
Ни полслова, ни полстрочки –
этой пытки не стерпя,
покидаю оболочку
и лечу искать тебя.
Ты гуляешь, пьешь, болтаешь
и не знаешь: над тобой
днем и ночью все летает
ненормальный призрак мой.
43
Ты меня прижимаешь к себе, словно скрипку,
осторожно щипнешь позвоночник-струну.
Отзывается тело пронзенно и зыбко.
В твою волю, как в прорубь, стремглав, соскользну.
Водопадом кипящим смывает сознанье.
Твои пальцы по стянутым нервам бегут,
заставляя рожденным тобою звучаньем
оживать мой органом звенящий сосуд.
44
Словно корень мандрагоры,
в полночь вырванный, лежу.
На руках моих - запоры,
на ногах моих – ажур.
Ты раскинешь эти ноги,
ты вонзишь в меня свой уд.
Мои ноги так убого
ищут в воздухе приют.
Ведьма - я, ты – инквизитор,
ты в меня вбиваешь кол.
Кабинет твой – зал для пыток.
подо мной – холодный стол.
Я жалка, ты непреклонен,
но друг к другу рвемся вновь.
Каждый здесь смертельно болен.
страшный наш недуг – любовь.
Стол холодный, свет слепящий –
то не мука, вовсе нет.
Мука – это уходящий
после пытки силуэт…
45
Захлебываясь словами,
целуя друг друга в нос,
с тобою мы новостями
делились взахлеб и вразнос.
Ты мне наливал Альта Висту,
тебе признавалась в любви.
Опять разбежались так быстро,
опять друг у друга в крови.
46
В какой небывшей юности
ты мне покажешь глупости,
когда с тобой мы встретимся
и сразу же подружимся?
В нелепой нерожденности,
в неправильной реальности
причина нашей дальности
и грустной обреченности.
Я лишь во сне оборванном
все вижу нас едиными
и с мыслями твоими я
свои мешаю образы…
47
Любовь – это мелкое неудобство,
когда встречаю тебя с другой я.
Любовь как спонтанное рифмоплетство,
когда стихами рвет, как кровью.
Любовь – когда и вместе и врозь – все мало,
и выход рядом, а входа нету.
И что б я здесь ни рассказала –
все без ответа, все без ответа…
48
Любовь – это, знаешь, такая игра,
где кайф главный – это достойный противник.
Под утро проснусь, повторяя извивы
той партии, что проиграла вчера.
На голую доску душ наших смотрю,
где чувства и чуткость – всего лишь фигуры,
и разум – не ферзь, а поменьше, чем тура…
Зачем я тебе это все говорю?…
49
Шарик на резиночке,
детское йо-йо –
состоянье пыточное,
дикое мое.
Сквозь мои усилия
и пинки судьбе
ниточкой резиновой
шлешь меня к себе.
Долечу, ударившись
в сомкнутую горсть,
ты опять отталкиваешь –
я незваный гость.
Мне игрой упадочной
сколько еще жить?
Шаттлом беспосадочным
в пустоте кружить?
Как-нибудь отброшенный
шарик разобьется,
или, вдрызг изношенная,
нитка оборвется.
_____________________
_____________________
50
Прощай, моя радость,
прощай, мой родной.
Нелепая слабость
разлучит с тобой.
Но чувство осталось
за смертной строкой
с тобой, моя радость,
с тобой, мой родной.
51
В твоей бархатной макушке
бродят полчища и тьмы
тараканов-мыслей душных,
что доводят до чумы.
А еще в твою макушку
заколочен ржавый гвоздь.
Высвободи наши души,
выдерни его и брось.
Чтоб из глаз твоих запавших
утекли тоска и боль,
позабудь про день вчерашний,
сероглазый мой король.
52
Война за независимость
угробила любовь.
К чему такая выспренность,
когда чернеет кровь?
Когда ты окончательно
свободен от меня,
Зачем тебе признательная
исповедь моя?
Я до изнеможения
в безмолвие кричу,
сквозь боль и унижение
все объяснить хочу:
от полудня до полудня,
приросшая к тебе,
старалась быть свободною –
теперь я в пустоте…
Ни вольная, ни связана,
потерянно парю.
За все тобой наказана,
Тебя благодарю.
53
Как пусто.… Как пусто и больно…
Я – шарик, проколотый влет.
Упавший, измятый, безвольный…
И праздник закончился. Вот.
Все ходят, пинают останки,
смешные лохмотья мои.
Ведь жизнь, уверяют, осталась,
давай, не дурачься, живи.
Но жизнь – это в небе, где двое.
Меня даже нет одного…
Из шланга с утра дворник смоет
и тени следа моего…
54
Похоже на выход из комы
после тяжелой болезни.
Змеиную сбросила кожу,
вновь стала юной и трезвой.
Я очень тебе благодарна,
вечно твоя я должница –
в твоем я сгорела пожаре,
чтоб Фениксом чистым родиться.
55
Люблю твои глаза,
что прячешь за очками –
за мертвенным стеклом –
двух радужных гурами.
Люблю твой утконос,
что грустно заострился,
ну и, конечно, хвост –
он в рифму напросился.
И ямочек следы –
они почти пропали…
Кто будет их любить,
чтоб снова засияли?
Кто будет выбегать
из влажности простынной,
чтоб рифмы записать
про стебелек любимый?
Ты истинный – лишь мой,
других ты одурачишь,
а образ мне родной
ты от меня не спрячешь.
56
Мои трясущиеся руки
поправят желтых линз проем.
За ними – глаз мой в пляске муки
на высохшем лице твоем.
Себя, тебя не различаю –
кентавр, разъятый пополам.
Разлуки нет. И, отдаляясь,
лишь ближе суждено быть нам.
57
Как много совпало…
Как мало осталось:
стихи, сны и память,
и нежная жалость.
Витрины подарков
в шкатулках и полках.
В окне фотографий –
все наши фантомы.
Но главное – зыбко,
ему нет названья.
Невидимой рыбкой
живет в подсознанье.
Всплывает внезапно:
в запнувшейся фразе…
в походке, вдруг ватной…
в морщинке в подглазье…
Спасибо, о брат мой
в любви и утрате,
за дивную равность
в дыханье и взгляде,
за трусость и смелость,
за слабость и силу,
за ложь и за верность –
за все, что в нас было.
|